Алексиевич войны не. У войны не женское лицо — Светлана Алексиевич. Мирные военные профессии

Светлана АЛЕКСИЕВИЧ

У ВОЙНЫ - НЕ ЖЕНСКОЕ ЛИЦО…

Все, что мы знаем о женщине, лучше всего вмещается в слово «милосердие». Есть и другие слова - сестра, жена, друг, и самое высокое - мать. Но разве не присутствует в их содержании и милосердие как суть, как назначение, как конечный смысл? Женщина дает жизнь, женщина оберегает жизнь, женщина и жизнь - синонимы.

На самой страшной войне XX века женщине пришлось стать солдатом. Она не только спасала, перевязывала раненых, а и стреляла из «снайперки», бомбила, подрывала мосты, ходила в разведку, брала языка. Женщина убивала. Она убивала врага, обрушившегося с невиданной жестокостью на ее землю, на ее дом, на ее детей. «Не женская это доля - убивать», - скажет одна из героинь этой книги, вместив сюда весь ужас и всю жестокую необходимость случившегося. Другая распишется на стенах поверженного рейхстага: «Я, Софья Кунцевич, пришла в Берлин, чтобы убить войну». То была величайшая жертва, принесенная ими на алтарь Победы. И бессмертный подвиг, всю глубину которого мы с годами мирной жизни постигаем.

В одном из писем Николая Рериха, написанном в мае-июне 1945 года и хранящемся в фонде Славянского антифашистского комитета в Центральном государственном архиве Октябрьской революции, есть такое место: «Оксфордский словарь узаконил некоторые русские слова, принятые теперь в мире: например, добавить еще одно слово - непереводимое, многозначительное русское слово „подвиг“. Как это ни странно, но ни один европейский язык не имеет слова хотя бы приблизительного значения…» Если когда-нибудь в языки мира войдет русское слово «подвиг», в том будет доля и свершенного в годы войны советской женщиной, державшей на своих плечах тыл, сохранившей детишек и защищавшей страну вместе с мужчинами.

…Четыре мучительных года я иду обожженными километрами чужой боли и памяти. Записаны сотни рассказов женщин-фронтовичек: медиков, связисток, саперов, летчиц, снайперов, стрелков, зенитчиц, политработников, кавалеристов, танкистов, десантниц, матросов, регулировщиц, шоферов, рядовых полевых банно-прачечных отрядов, поваров, пекарей, собраны свидетельства партизанок и подпольщиц. «Едва ли найдется хоть одна военная специальность, с которой не справились бы наши отважные женщины так же хорошо, как их братья, мужья, отцы», - писал маршал Советского Союза А.И. Еременко. Были среди девушек и комсорги танкового батальона, и механики-водители тяжелых танков, а в пехоте - командиры пулеметной роты, автоматчики, хотя в языке нашем у слов «танкист», «пехотинец», «автоматчик» нет женского рода, потому что эту работу еще никогда не делала женщина.

Только по мобилизации Ленинского комсомола в армию было направлено около 500 тысяч девушек, из них 200 тысяч комсомолок. Семьдесят процентов всех девушек, посланных комсомолом, находились в действующей армии. Всего за годы войны в различных родах войск на фронте служило свыше 800 тысяч женщин…

Всенародным стало партизанское движение. Только в Белоруссии в партизанских отрядах находилось около 60 тысяч мужественных советских патриоток. Каждый четвертый на белорусской земле был сожжен или убит фашистами.

Таковы цифры. Их мы знаем. А за ними судьбы, целые жизни, перевернутые, искореженные войной: потеря близких, утраченное здоровье, женское одиночество, невыносимая память военных лет. Об этом мы знаем меньше.

«Когда бы мы ни родились, но мы все родились в сорок первом», - написала мне в письме зенитчица Клара Семеновна Тихонович. И я хочу рассказать о них, девчонках сорок первого, вернее, они сами будут рассказывать о себе, о «своей» войне.

«Жила с этим в душе все годы. Проснешься ночью и лежишь с открытыми глазами. Иногда подумаю, что унесу все с собой в могилу, никто об этом не узнает, страшно было…» (Эмилия Алексеевна Николаева, партизанка).

«…Я так рада, что это можно кому-нибудь рассказать, что пришло и наше время…» (Тамара Илларионовна Давыдович, старший сержант, шофер).

«Когда я расскажу вам все, что было, я опять не смогу жить, как все. Я больная стану. Я пришла с войны живая, только раненая, но я долго болела, я болела, пока не сказала себе, что все это надо забыть, или я никогда не выздоровлю. Мне даже жалко вас, что вы такая молодая, а хотите это знать…» (Любовь Захаровна Новик, старшина, санинструктор).

«Мужчина, он мог вынести. Он все-таки мужчина. А вот как женщина могла, я сама не знаю. Я теперь, как только вспомню, то меня ужас охватывает, а тогда все могла: и спать рядом с убитым, и сама стреляла, и кровь видела, очень помню, что на снегу запах крови как-то особенно сильный… Вот я говорю, и мне уже плохо… А тогда ничего, тогда все могла. Внучке стала рассказывать, а невестка меня одернула: зачем девочке такое знать? Этот, мол, женщина растет… Мать растет… И мне некому рассказать…

Вот так мы их оберегаем, а потом удивляемся, что наши дети о нас мало знают…» (Тамара Михайловна Степанова, сержант, снайпер).

«…Мы пошли с подругой в кинотеатр, мы с ней дружим скоро сорок лет, в войну вместе в подполье были. Хотели взять билеты, а очередь была большая. У нее как раз было с собой удостоверение участника Великой Отечественной войны, и она подошла к кассе, показала его. А какая-то девчонка, лет четырнадцати, наверное, говорит: „Разве вы, женщины, воевали? Интересно было бы знать, за какие такие подвиги вам эти удостоверения дали?“

Нас, конечно, другие люди в очереди пропустили, но в кино мы не пошли. Нас трясло, как в лихорадке…» (Вера Григорьевна Седова, подпольщица).

Я тоже родилась после войны, когда позарастали уже окопы, заплыли солдатские траншеи, разрушились блиндажи «в три наката», стали рыжими брошенные в лесу солдатские каски. Но разве своим смертным дыханием она не коснулась и моей жизни? Мы все еще принадлежим к поколениям, у каждого из которых свой счет к войне. Одиннадцати человек недосчитался мой род: украинский дед Петро, отец матери, лежит где-то под Будапештом, белорусская бабушка Евдокия, мать отца, умерла в партизанскую блокаду от голода и тифа, две семьи дальних родственников вместе с детьми фашисты сожгли в сарае в моей родной деревне Комаровичи Петриковского района Гомельской области, брат отца Иван, доброволец, пропал без вести в сорок первом.

Четыре года и «моей» войны. Не раз мне было страшно. Не раз мне было больно. Нет, не буду говорить неправду - этот путь не был мне под силу. Сколько раз я хотела забыть то, что слышала. Хотела и уже не могла. Все это время я вела дневник, который тоже решаюсь включить в повествование. В нем то, что чувствовала, переживала, в нем и география поиска - более ста городов, поселков, деревень в самых разных уголках страны. Правда, я долго сомневалась: имею ли право писать в этой книге «я чувствую», «я мучаюсь», «я сомневаюсь». Что мои чувства, мои мучения рядом с их чувствами и мучениями? Будет ли кому-нибудь интересен дневник моих чувств, сомнений и поисков? Но чем больше материала накапливалось в папках, тем настойчивее становилось убеждение: документ лишь тогда документ, имеющий полную силу, когда известно не только то, что в нем есть, но и кто его оставил. Нет бесстрастных свидетельств, в каждом заключена явная или тайная страсть того, чья рука водила пером по бумаге. И эта страсть через много лет - тоже документ.

Так уж случилось, что наша память о войне и все наши представления о войне - мужские. Это и понятно: воевали-то в основном мужчины, - но это и признание неполного нашего знания о войне. Хотя и о женщинах, участницах Великой Отечественной войны, написаны сотни книг, существует немалая мемуарная литература, и она убеждает, что мы имеем дело с историческим феноменом. Никогда еще на протяжении всей истории человечества столько женщин не участвовало в войне. В прошлые времена были легендарные единицы, как кавалерист-девица Надежда Дурова, партизанка Василиса Кожана, в годы гражданской войны в рядах Красной Армии находились женщины, но в большинстве своем сестры милосердия и врачи. Великая Отечественная война явила миру пример массового участия советских женщин в защите своего Отечества.

Пушкин, публикуя в «Современнике» отрывок из записок Надежды Дуровой, писал в предисловии: «Какие причины заставили молодую девушку, хорошей дворянской фамилии, оставить отеческий дом, отречься от своего пола, принять на себя труды и обязанности, которые пугают и мужчин, и явиться на поле сражений - и каких еще? Наполеоновских! Что побудило ее? Тайные, семейные огорчения? Воспаленное воображение? Врожденная неукротимая склонность? Любовь?..» Речь шла только об одной невероятной судьбе, и догадок могло быть множество. Совсем другое, когда в армии служило восемьсот тысяч женщин, а просилось на фронт их еще больше.

Они пошли, потому что «мы и родина - для нас это было одно и то же» (Тихонович К.С., зенитчица). Их пустили на фронт, потому что на весы истории было брошено: быть или не быть народу, стране? Так стоял вопрос.

"Разве я найду такие слова? О том, как я стреляла, я могу рассказать. А о том, как плакала, нет. Это останется невысказанным. Знаю одно: на войне человек становится страшным и непостижимым. Как его понять?

Вы - писательница. Придумайте что-нибудь сами. Что-нибудь красивое. Без вшей и грязи, без блевотины... Без запаха водки и крови... Не такое страшное, как жизнь..."

Анастасия Ивановна Медведкина , рядовая, пулеметчица

«До Варшавы дошла… И все пешочком, пехота, как говорится, пролетариат войны. На брюхе ползли… Не спрашивайте больше меня… Не люблю я книг о войне. О героях… Шли мы больные, кашляющие, не выспавшиеся, грязные, плохо одетые. Часто голодные… Но победили!»

Любовь Ивановна Любчик , командир взвода автоматчиков

«На войне кто о чем мечтал: кто домой вернуться, кто дойти до Берлина, а я об одном загадывала - дожить бы до дня рождения, чтобы мне исполнилось восемнадцать лет. Почему-то мне страшно было умереть раньше, не дожить даже до восемнадцати. Ходила я в брюках, в пилотке, всегда оборванная, потому что всегда на коленках ползешь, да еще под тяжестью раненого. Не верилось, что когда-нибудь можно будет встать и идти по земле, а не ползти. Это мечта была!..

Дошла до Берлина. Расписалась на рейхстаге: «Я, Софья Кунцевич, пришла сюда, чтобы убить войну».

Софья Адамовна Кунцевич , старшина, санинструктор стрелковой роты

«Жутко вспомнить, каким кошмарным был первый марш. Я готова была совершить подвиг, но не готова была вместо тридцать пятого носить сорок второй размер. Это так тяжело и так некрасиво! Так некрасиво!

Командир увидел, как я иду, вызвал из строя:

Смирнова, как ты ходишь строевым? Что, тебя не учили? Почему ты не поднимаешь ноги? Объявляю три наряда вне очереди...

Я ответила:

Есть, товарищ старший лейтенант, три наряда вне очереди! -повернулась, чтобы идти, и упала. Выпала из ботинок... Ноги были в кровь стерты....

Тогда и выяснилось, что ходить я уже не могла. Ротному сапожнику Паршину дали приказ сшить мне сапоги из старой плащ-палатки, тридцать пятого размера...»

Нонна Александровна Смирнова , рядовая, зенитчица

«Смотрю теперь фильмы о войне: медсестра на передовой, она идет аккуратненькая, чистенькая, не в ватных брюках, а в юбочке, у нее пилоточка на хохолке. Ну, неправда! Разве мы могли вытащить раненого, если бы были такие… Не очень-то в юбочке наползаешь, когда одни мужчины вокруг. А по правде сказать, юбки нам в конце войны только выдали, как нарядные. Тогда же мы получили и трикотаж нижний вместо мужского белья. Не знали, куда деваться от счастья. Гимнастерки расстегивали, чтобы видно было…»

Софья Константиновна Дубнякова , старший сержант, санинструктор

«Глаза закрою, все снова перед собой вижу…

Снаряд попал в склад с боеприпасами, вспыхнул огонь. Солдат стоял рядом, охранял, его опалило. Это уже был черный кусок мяса…. Он только прыгает… Подскакивает на одном месте… А все смотрят из окопчиков, и никто с места не сдвинется, все растерялись. Схватила я простыню, подбежала, накрыла этого солдата и сразу легла на него. Прижала к земле. Земля холодная… Вот так… Он покидался, пока разорвалось сердце, и затих…

А тут снова бой начался… Под Севском немцы атаковали нас по семь-восемь раз в день. И я еще в этот день выносила раненых с их оружием. К последнему подползла, а у него рука совсем перебита. Болтается на кусочках… На жилах… В кровище весь… Ему нужно срочно отрезать руку, чтобы перевязать. Иначе никак. А у меня нет ни ножа, ни ножниц. Сумка телепалась-телепалась на боку, и они выпали. Что делать? И я зубами грызла эту мякоть. Перегрызла, забинтовала… Бинтую, а раненый: «Скорей, сестра. Я еще повоюю». В горячке…»

Ольга Яковлевна Омельченко , санинструктор стрелковой роты

«Дали мне за мои ордена и медали какие-то такие специальные талоны, чтобы я могла пойти в военторг и купить что-нибудь. Я купила себе сапожки резиновые, тогда самые модные, купила пальто, платье, ботинки. Шинель решила продать. Иду на рынок... Я пришла в летнем, светлом платье... С заколкой в волосах... И что я там увидела? Молодые ребята без рук, без ног... Весь народ воевавший... С орденами, с медалями... У кого руки целые, ложки самодельные продает. Женские бюстгальтеры, трусики. А другой... Без рук, без ног... Сидит и слезами умывается. Копеечку просит... Никаких инвалидных колясок у них не было, они ездили на самодельных досках, толкая их руками, у кого они были. Пьяные. Пели "Позабыт, позаброшен". Вот такие сцены... Я ушла, я не продала свою шинель. И сколько я жила в Москве, лет пять, наверное, я не могла ходить на рынок. Я боялась, что кто-нибудь из этих калек меня узнает и крикнет: "Зачем ты меня тогда из-под огня вытащила? Зачем спасла?" Я вспоминала одного молодого лейтенанта... У него ноги... Одна отрезана осколком, другая еще на чем-то висела... Я его перевязывала... Под бомбами... А он кричал мне: "Не тяни! Добей!! Добей... Я тебе приказываю..." Понимаете? И вот я все время боялась встретить этого лейтенанта...»

Зинаида Васильевна Корж , санинструктор кавалерийского эскадрона

«Люди не хотели умирать… Мы на каждый стон отзывались, на каждый крик. Меня один раненый, как почувствовал, что умирает, вот так за плечо обхватил, обнял и не отпускает. Ему казалось, что если кто-то возле него рядом, если сестра рядом, то от него жизнь не уйдет. Он просил: «Еще бы пять минуток пожить. Еще бы две минутки…» Одни умирали неслышно, потихоньку, другие кричали: «Не хочу умирать!» Ругались: мать твою… Один вдруг запел… Запел молдавскую песню… Человек умирает, но все равно не думает, не верит, что он умирает. А ты видишь, как из-под волос идет желтый-желтый цвет, как тень сначала движется по лицу, потом под одежду… Он лежит мертвый, и на лице какое-то удивление, будто он лежит и думает: как это я умер? Неужели я умер?»

«Когда шла война, нас не награждали, а когда кончилась, мне сказали: «Наградите двух человек». Я возмутилась. Взяла слово, выступила, что я замполит прачечного отряда, и какой это тяжелый труд прачек, что у многих из них грыжи, экземы рук и так далее, что девчонки молодые, работали больше машин, как тягачи. У меня спрашивают: «Можете к завтрашнему дню представить наградной материал? Мы еще наградим». И мы с командиром отряда ночь сидели над списками. Многие девчата получили медали «За отвагу», «За боевые заслуги», а одну прачку наградили орденом Красной Звезды. Самая лучшая прачка, она не отходила от корыта: бывало, все уже не имеют сил, падают, а она стирает. Это была пожилая женщина, у нее вся семья погибла».

Валентина Кузьминична Братчикова-Борщевская , лейтенант, замполит полевого прачечного отряда

«Привели меня к моему взводу… Солдаты смотрят: кто с насмешкой, кто со злом даже, а другой так передернет плечами - сразу все понятно. Когда командир батальона представил, что вот, мол, вам новый командир взвода, все сразу взвыли: «У-у-у-у…» Один даже сплюнул: «Тьфу!»

А через год, когда мне вручали орден Красной Звезды, эти же ребята, кто остался в живых, меня на руках в мою землянку несли. Они мной гордились.

Апполина Никоновна Лицкевич-Байрак , младший лейтенант, командир саперно-минерного взвода

«Были на лесозаготовках, таскали ящики с боеприпасами. Помню, тащила один ящик, так и грохнулась, он тяжелее меня. Это - одно. А второе - сколько трудностей для нас было, как для женщин. Например, такое. Я потом стала командиром отделения. Все отделение из молодых мальчишек. Мы целый день на катере. Катер небольшой, там нет никаких гальюнов. Ребятам по необходимости можно через борт, и все. Ну, а как мне? Пару раз я до того дотерпелась, что прыгнула прямо за борт и плаваю. Они кричат: «Старшина за бортом!» Вытащат. Вот такая элементарная мелочь… Но какая это мелочь? Я потом лечилась… Представляете?»

Старшина первой статьи Ольга Васильевна Подвышенская

«Если долго шли, искали мягкой травы. Рвали ее и ноги... Ну, понимаете, травой смывали... Мы же свои особенности имели, девчонки... Армия об этом не подумала... Ноги у нас зеленые были... Хорошо, если старшина был пожилой человек и все понимал, не забирал из вещмешка лишнее белье, а если молодой, обязательно выбросит лишнее. А какое оно лишнее для девчонок, которым надо бывает два раза в день переодеться. Мы отрывали рукава от нижних рубашек, а их ведь только две. Это только четыре рукава..."

Клара Семеновна Тихонович , старший сержант, зенитчица

«После войны… Я жила в коммунальной квартире. Соседки все были с мужьями, обижали меня. Издевались: «Ха-ха-а… Расскажи, как ты там б… с мужиками…» В мою кастрюлю с картошкой уксуса нальют. Всыпят ложку соли… Ха-ха-а…

Демобилизовался из армии мой командир. Приехал ко мне, и мы поженились. Записались в загсе, и все. Без свадьбы. А через год он ушел к другой женщине, заведующей нашей фабричной столовой: «От нее духами пахнет, а от тебя тянет сапогами и портянками».

Так и живу одна. Никого у меня нет на всем белом свете. Спасибо, что ты пришла…»

Екатерина Никитична Санникова , сержант, стрелок

«Как нас встретила Родина? Без рыданий не могу… Сорок лет прошло, а до сих пор щеки горят. Мужчины молчали, а женщины… Они кричали нам: «Знаем, чем вы там занимались! Завлекали молодыми п… наших мужиков. Фронтовые б… Сучки военные…» Оскорбляли по-всякому… Словарь русский богатый…

Провожает меня парень с танцев, мне вдруг плохо-плохо, сердце затарахтит. Иду-иду и сяду в сугроб. «Что с тобой?» - «Да ничего. Натанцевалась». А это - мои два ранения… Это - война… А надо учиться быть нежной. Быть слабой и хрупкой, а ноги в сапогах разносились - сороковой размер».

Клавдия С-ва , снайпер

«Тебе это понятно? Это можно понять сейчас? Я хочу, чтобы ты мои чувства поняла... Без ненависти стрелять не будешь. Это - война, а не охота. Я помню, как на политзанятиях нам читали статью Ильи Эренбурга "Убей его!" Сколько раз встретишь немца, столько раз его убей. Знаменитая статья, ее тогда все читали, заучивали наизусть. На меня она произвела сильное впечатление, у меня в сумке всю войну лежала эта статья и папина "похоронка"... Стрелять! Стрелять! Я должна мстить...»

Валентина Павловна Чудаева , сержант, командир зенитного орудия

«Никогда не знаешь своего сердца. Зимой вели мимо нашей части пленных немецких солдат. Шли они замерзшие, с рваными одеялами на голове, прожженными шинелями. А мороз такой, что птицы на лету падали. Птицы замерзали. В этой колонне шел один солдат… Мальчик… У него на лице замерзли слезы… А я везла на тачке хлеб в столовую. Он глаз отвести не может от этой тачки, меня не видит, только эту тачку. Хлеб… Хлеб… Я беру и отламываю от одной буханки и даю ему. Он берет… Берет и не верит. Не верит… Не верит!

Я была счастлива… Я была счастлива, что не могу ненавидеть. Я сама себе тогда удивилась…»

Наталья Ивановна Сергеева , рядовая, санитарка

«Пришли в какой-то поселок, дети бегают - голодные, несчастные. Боятся нас… Прячутся… Я, которая клялась, что их всех ненавижу… Я собирала у своих солдат все, что у них есть, что оставалось от пайка, любой кусочек сахара, и отдавала немецким детям. Разумеется, я не забыла… Я все помнила… Но смотреть спокойно в голодные детские глаза я не могла. Ранним утром уже стояла очередь немецких детей около наших кухонь, давали первое и второе. У каждого ребенка через плечо перекинута сумка для хлеба, на поясе бидончик для супа и что-нибудь для второго - каши, гороха. Мы их кормили, лечили. Даже гладили… Я первый раз погладила… Испугалась… Я… Я! Глажу немецкого ребенка… У меня пересохло во рту от волнения. Но скоро привыкла. И они привыкли…»

Софья Адамовна Кунцевич , санинструктор

«Я не люблю военных игрушек, детских военных игрушек. Танки, автоматы... Кто это придумал? Мне переворачивает душу... Я никогда не покупала и не дарила детям военных игрушек. Ни своим, ни чужим. Однажды в дом кто-то принес военный самолетик и пластмассовый автомат. Тут же выбросила на помойку... Немедленно!»

Тамара Степановна Умнягина , гвардии младший сержант, санинструктор

Книгу Светланы Алексиевич "У войны не женское лицо"

Пишу книгу о войне…

Я, которая не любила читать военные книги, хотя в моем детстве и юности у всех это было любимое чтение. У всех моих сверстников. И это неудивительно – мы были дети Победы. Дети победителей. Первое, что я помню о войне? Свою детскую тоску среди непонятных и пугающих слов. О войне вспоминали всегда: в школе и дома, на свадьбах и крестинах, в праздники и на поминках. Даже в детских разговорах. Соседский мальчик однажды спросил меня: «А что люди делают под землей? Как они там живут?». Нам тоже хотелось разгадать тайну войны.

Тогда и задумалась о смерти… И уже никогда не переставала о ней думать, для меня она стала главной тайной жизни.

Все для нас вело начало из того страшного и таинственного мира. В нашей семье украинский дедушка, мамин отец, погиб на фронте, похоронен где-то в венгерской земле, а белорусская бабушка, папина мама, умерла от тифа в партизанах, двое ее сыновей служили в армии и пропали без вести в первые месяцы войны, из троих вернулся один. Мой отец. Одиннадцать дальних родственников вместе с детьми немцы сожгли заживо – кого в своей хате, кого в деревенской церкви. Так было в каждой семье. У всех.

Деревенские мальчишки долго еще играли в «немцев» и «русских». Кричали немецкие слова: «Хенде хох!», «Цурюк», «Гитлер капут!».

Мы не знали мира без войны, мир войны был единственно знакомым нам миром, а люди войны – единственно знакомыми нам людьми. Я и сейчас не знаю другого мира и других людей. А были ли они когда-нибудь?

* * *

Деревня моего детства после войны была женская. Бабья. Мужских голосов не помню. Так у меня это и осталось: о войне рассказывают бабы. Плачут. Поют, как плачут.

В школьной библиотеке – половина книг о войне. И в сельской, и в райцентре, куда отец часто ездил за книгами. Теперь у меня есть ответ – почему. Разве случайно? Мы все время воевали или готовились к войне. Вспоминали о том, как воевали. Никогда не жили иначе, наверное, и не умеем. Не представляем, как жить по-другому, этому нам надо будет когда-нибудь долго учиться.

В школе нас учили любить смерть. Мы писали сочинения о том, как хотели бы умереть во имя… Мечтали…

Я долго была книжным человеком, которого реальность пугала и притягивала. От незнания жизни появилось бесстрашие. Теперь думаю: будь я более реальным человеком, могла ли бы кинуться в такую бездну? От чего все это было – от незнания? Или от чувства пути? Ведь чувство пути есть…

Долго искала… Какими словами можно передать то, что я слышу? Искала жанр, который бы отвечал тому, как вижу мир, как устроен мой глаз, мое ухо.

Однажды попала в руки книга «Я – из огненной деревни» А. Адамовича, Я. Брыля, В. Колесника. Такое потрясение испытала лишь однажды, читая Достоевского. А тут – необычная форма: роман собран из голосов самой жизни. из того, что я слышала в детстве, из того, что сейчас звучит на улице, дома, в кафе, в троллейбусе. Так! Круг замкнулся. Я нашла то, что искала. Предчувствовала.

Алесь Адамович стал моим учителем…

* * *

Два года не столько встречалась и записывала, сколько думала. Читала. О чем будет моя книга? Ну, еще одна книга о войне… Зачем? Уже были тысячи войн – маленькие и большие, известные и неизвестные. А написано о них еще больше. Но… Писали мужчины и о мужчинах – это стало понятно сразу. Все, что нам известно о войне, мы знаем с «мужского голоса». Мы все в плену «мужских» представлений и «мужских» ощущений войны. «Мужских» слов. А женщины молчат. Никто же, кроме меня, не расспрашивал мою бабушку. Мою маму. Молчат даже те, кто был на фронте. Если вдруг начинают вспоминать, то рассказывают не «женскую» войну, а «мужскую». Подстраиваются под канон. И только дома или, всплакнув в кругу фронтовых подруг, они начинают говорить о своей войне, мне незнакомой. Не только мне, всем нам. В своих журналистских поездках не раз была свидетельницей, единственной слушательницей совершенно новых текстов. И испытывала потрясение, как в детстве. В этих рассказах проглядывал чудовищный оскал таинственного… Когда женщины говорят, у них нет или почти нет того, о чем мы привыкли читать и слышать: как одни люди героически убивали других и победили. Или проиграли. Какая была техника и какие генералы. Женские рассказы другие и о другом. У «женской» войны свои краски, свои запахи, свое освещение и свое пространство чувств. Свои слова. Там нет героев и невероятных подвигов, там есть просто люди, которые заняты нечеловеческим человеческим делом. И страдают там не только они (люди!), но и земля, и птицы, и деревья. Все, кто живут вместе с нами на земле. Страдают они без слов, что еще страшнее.

Но почему? – не раз спрашивала я у себя. – Почему, отстояв и заняв свое место в когда-то абсолютно мужском мире, женщины не отстояли свою историю? Свои слова и свои чувства? Не поверили сами себе. От нас скрыт целый мир. Их война осталась неизвестной…

Хочу написать историю этой войны. Женскую историю.

* * *

После первых встреч…

Удивление: военные профессии у этих женщин – санинструктор, снайпер, пулеметчица, командир зенитного орудия, сапер, а сейчас они – бухгалтеры, лаборантки, экскурсоводы, учительницы… Несовпадение ролей – там и здесь. Вспоминают как будто не о себе, а о каких-то других девчонках. Сегодня сами себе удивляются. И на моих глазах «очеловечивается» история, становится похожей на обычную жизнь. Появляется другое освещение.

Встречаются потрясающие рассказчицы, у них в жизни есть страницы, которые могут соперничать с лучшими страницами классики. Человек так ясно видит себя сверху – с неба, и снизу – с земли. Перед ним весь путь вверх и путь вниз – от ангела к зверю. Воспоминания – это не страстный или бесстрастный пересказ исчезнувшей реальности, а новое рождение прошлого, когда время поворачивает вспять. Прежде всего это – творчество. Рассказывая, люди творят, «пишут» свою жизнь. Бывает, что и «дописывают» и «переписывают». Тут надо быть начеку. На страже. В то же время боль расплавляет, уничтожает любую фальшь. Слишком высокая температура! Искреннее, убедилась я, ведут себя простые люди – медсестры, повара, прачки… Они, как бы это точнее определить, из себя достают слова, а не из газет и прочитанных книг – не из чужого. А только из своих собственных страданий и переживаний. Чувства и язык образованных людей, как это ни странно, часто больше подвержены обработке временем. Его общей шифровке. Заражены вторичным знанием. Мифами. Часто приходится долго идти, разными кругами, чтобы услышать рассказ о «женской» войне, а не о «мужской»: как отступали, наступали, на каком участке фронта… Требуется не одна встреча, а много сеансов. Как настойчивому портретисту.

Долго сижу в незнакомом доме или квартире, иногда целый день. Пьем чай, примеряем недавно купленные кофточки, обсуждаем прически и кулинарные рецепты. Рассматриваем вместе фотографии внуков. И вот тогда… Через какое-то время, никогда не узнаешь, через какое и почему, вдруг наступает тот долгожданный момент, когда человек отходит от канона – гипсового и железобетонного, как наши памятники – и идет к себе. В себя. Начинает вспоминать не войну, а свою молодость. Кусок своей жизни… Надо поймать этот момент. Не пропустить! Но часто после длинного дня, заполненного словами, фактами, слезами, остается в памяти только одна фраза (но какая!): «Я такая маленькая пошла на фронт, что за войну даже подросла». Ее и оставляю в записной книжке, хотя на магнитофоне накручены десятки метров. Четыре-пять кассет…

Что мне помогает? Помогает то, что мы привыкли жить вместе. Сообща. Соборные люди. Все у нас на миру – и счастье, и слезы. Умеем страдать и рассказывать о страдании. Страдание оправдывает нашу тяжелую и нескладную жизнь. Для нас боль – это искусство. Должна признать, женщины смело отправляются в этот путь…

* * *

Как они встречают меня?

Зовут: «девочка», «доченька», «деточка», наверное, будь я из их поколения, они держались бы со мной иначе. Спокойно и равноправно. Без радости и изумления, которые дарит встреча молодости и старости. Это очень важный момент, что тогда они были молодые, а сейчас вспоминают старые. Через жизнь вспоминают – через сорок лет. Осторожно открывают мне свой мир, щадят: «Сразу после войны вышла замуж. Спряталась за мужа. За быт, за детские пеленки. Охотно спряталась. И мама просила: “Молчи! Молчи! Не признавайся”. Я выполнила свой долг перед Родиной, но мне печально, что я там была. Что я это знаю… А ты – совсем девочка. Тебя мне жалко…». Часто вижу, как они сидят и прислушиваются к себе. К звуку своей души. Сверяют его со словами. С долгими годами человек понимает, что вот была жизнь, а теперь надо смириться и приготовиться к уходу. Не хочется и обидно исчезнуть просто так. Небрежно. На ходу. И когда он оглядывается назад, в нем присутствует желание не только рассказать о своем, но и дойти до тайны жизни. Самому себе ответить на вопрос: зачем это с ним было? Он смотрит на все немного прощальным и печальным взглядом… Почти оттуда… Незачем уже обманывать и обманываться. Ему уже понятно, что без мысли о смерти в человеке ничего нельзя разглядеть. Тайна ее существует поверх всего.

Война слишком интимное переживание. И такое же бесконечное, как и человеческая жизнь…

Один раз женщина (летчица) отказалась со мной встретиться. Объяснила по телефону: «Не могу… Не хочу вспоминать. Я была три года на войне… И три года я не чувствовала себя женщиной. Мой организм омертвел. Менструации не было, почти никаких женских желаний. А я была красивая… Когда мой будущий муж сделал мне предложение… Это уже в Берлине, у рейхстага… Он сказал: “Война кончилась. Мы остались живы. Нам повезло. Выходи за меня замуж”. Я хотела заплакать. Закричать. Ударить его! Как это замуж? Сейчас? Среди всего этого – замуж? Среди черной сажи и черных кирпичей… Ты посмотри на меня… Посмотри – какая я! Ты сначала сделай из меня женщину: дари цветы, ухаживай, говори красивые слова. Я так этого хочу! Так жду! Я чуть его не ударила… Хотела ударить… А у него была обожженная, багровая одна щека, и я вижу: он все понял, у него текут слезы по этой щеке. По еще свежим рубцам… И сама не верю тому, что говорю: “Да, я выйду за тебя замуж”.

Простите меня… Не могу…».

Я ее поняла. Но это тоже страничка или полстранички будущей книги.

Тексты, тексты. Повсюду – тексты. В городских квартирах и деревенских хатах, на улице и в поезде… Я слушаю… Все больше превращаюсь в одно большое ухо, все время повернутое к другому человеку. «Читаю» голос.

* * *

Человек больше войны…

Запоминается именно то, где он больше. Им руководит там что-то такое, что сильнее истории. Мне надо брать шире – писать правду о жизни и смерти вообще, а не только правду о войне. Задать вопрос Достоевского: сколько человека в человеке, и как этого человека в себе защитить? Несомненно, что зло соблазнительно. Оно искуснее добра. Притягательнее. Все глубже погружаюсь в бесконечный мир войны, все остальное слегка потускнело, стало обычнее, чем обычно. Грандиозный и хищный мир. Понимаю теперь одиночество человека, вернувшегося оттуда. Как с другой планеты или с того света. У него есть знание, которого у других нет, и добыть его можно только там, вблизи смерти. Когда он пробует что-то передать словами, у него ощущение катастрофы. Человек немеет. Он хочет рассказать, остальные хотели бы понять, но все бессильны.

Они всегда в ином пространстве, чем слушатель. Их окружает невидимый мир. По меньшей мере три человека участвуют в разговоре: тот, кто рассказывает сейчас, этот же человек, каким он был тогда, в момент события, – и я. Моя цель – прежде всего добыть правду тех лет. Тех дней. Без подлога чувств. Сразу после войны человек рассказал бы одну войну, через десятки лет, конечно, у него что-то меняется, потому что он складывает в воспоминания уже всю свою жизнь. Всего себя. То, как он жил эти годы, что читал, видел, кого встретил. Наконец, счастлив он или несчастлив. Разговариваем с ним наедине, или рядом еще кто-то есть. Семья? Друзья – какие? Фронтовые друзья – это одно, все остальные – другое. Документы – живые существа, они меняются и колеблются вместе с нами, из них без конца можно что-то доставать. Что-то новое и необходимое нам именно сейчас. В эту минуту. Что мы ищем? Чаще всего не подвиги и геройство, а маленькое и человеческое, нам самое интересное и близкое. Ну, что больше всего хотелось бы мне узнать, например, из жизни Древней Греции… Истории Спарты… Я хотела бы прочитать, как и о чем тогда люди разговаривали дома. Как уходили на войну. Какие слова говорили в последний день и в последнюю ночь перед расставанием своим любимым. Как провожали воинов. Как ждали их с войны… Не героев и полководцев, а обычных юношей…

История – через рассказ ее никем не замеченного свидетеля и участника. Да, меня это интересует, это я хотела бы сделать литературой. Но рассказчики – не только свидетели, меньше всего свидетели, а актеры и творцы. Невозможно приблизиться к реальности вплотную, лоб в лоб. Между реальностью и нами – наши чувства. Понимаю, что имею дело с версиями, у каждого своя версия, а уже из них, из их количества и пересечений, рождается образ времени и людей, живущих в нем. Но я бы не хотела, чтобы о моей книге сказали: ее герои реальны, и не более того. Это, мол, история. Всего лишь история.

Пишу не о войне, а о человеке на войне. Пишу не историю войны, а историю чувств. Я – историк души. С одной стороны, исследую конкретного человека, живущего в конкретное время и участвовавшего в конкретных событиях, а с другой стороны, мне надо разглядеть в нем вечного человека. Дрожание вечности. То, что есть в человеке всегда.

Мне говорят: ну, воспоминания – это и не история, и не литература. Это просто жизнь, замусоренная и не очищенная рукой художника. Сырой материал говорения, в каждом дне его полно. Всюду валяются эти кирпичи. Но кирпичи еще не храм! Но для меня все иначе… Именно там, в теплом человеческом голосе, в живом отражении прошлого скрыта первозданная радость и обнажен неустранимый трагизм жизни. Ее хаос и страсть. Единственность и непостижимость. Там они еще не подвергнуты никакой обработке. Подлинники.

Я строю храмы из наших чувств… Из наших желаний, разочарований. Мечтаний. Из того, что было, но может ускользнуть.

* * *

Еще раз о том же… Меня интересует не только та реальность, которая нас окружает, но и та, что внутри нас. Мне интересно не само событие, а событие чувств. Скажем так – душа события. Для меня чувства – реальность.

А история? Она – на улице. В толпе. Я верю, что в каждом из нас – кусочек истории. У одного – полстранички, у другого – две-три. Мы вместе пишем книгу времени. Каждый кричит свою правду. Кошмар оттенков. И надо все это расслышать, и раствориться во всем этом, и стать этим всем. И в то же время не потерять себя. Соединить речь улицы и литературы. Сложность ещё в том, что о прошлом мы говорим сегодняшним языком. Как передать им чувства тех дней?

* * *

С утра телефонный звонок: «Мы с вами не знакомы… Но я приехала из Крыма, звоню с железнодорожного вокзала. Далеко ли это от вас? Хочу рассказать вам свою войну…».

А мы собрались с моей девочкой поехать в парк. Покататься на карусели. Как объяснить шестилетнему человечку, чем я занимаюсь. Она недавно у меня спросила: «Что такое – война?». Как ответить… Я хочу отпустить ее в этот мир с ласковым сердцем и учу, что нельзя просто так цветок сорвать. Жалко божью коровку раздавить, оторвать у стрекозы крылышко. А как объяснить ребенку войну? Объяснить смерть? Ответить на вопрос: почему там убивают? Убивают даже маленьких, таких, как она. Мы, взрослые, как бы в сговоре. Понимаем, о чем идет речь. А вот – дети? После войны мне как-то родители это объяснили, а я своему ребенку уже не могу объяснить. Найти слова. Война нам нравится все меньше, нам все труднее найти ей оправдание. Для нас это уже просто убийство. Во всяком случае, для меня это так.

Написать бы такую книгу о войне, чтобы от войны тошнило, и сама мысль о ней была бы противна. Безумна. Самих генералов бы тошнило…

Мои друзья-мужчины (в отличие от подруг) ошарашены такой «женской» логикой. И я опять слышу «мужской» аргумент: «Ты не была на войне». А может быть, это и хорошо: мне неведома страсть ненависти, у меня нормальное зрение. Невоенное, немужское.

В оптике есть понятие «светосила» – способность объектива хуже-лучше зафиксировать уловленное изображение. Так вот, женская память о войне самая «светосильная» по напряжению чувств, по боли. Я бы даже сказала, что «женская» война страшнее «мужской». Мужчины прячутся за историю, за факты, война их пленяет как действие и противостояние идей, различных интересов, а женщины захвачены чувствами. И еще – мужчин с детства готовят, что им, может быть, придется стрелять. Женщин этому не учат… они не собирались делать эту работу… И они помнят другое, и иначе помнят. Способны увидеть закрытое для мужчин. Еще раз повторю: их война – с запахом, с цветом, с подробным миром существования: «дали нам вещмешки, мы пошили из них себе юбочки»; «в военкомате в одну дверь зашла в платье, а в другую вышла в брюках и гимнастерке, косу отрезали, на голове остался один чубчик…»; «немцы расстреляли деревню и уехали… Мы пришли на то место: утоптанный желтый песок, а поверху – один детский ботиночек…». Не раз меня предупреждали (особенно мужчины-писатели): «Женщины тебе напридумывают. Насочиняют». Но я убедилась: такое нельзя придумать. У кого-то списать? Если это можно списать, то только у жизни, у нее одной такая фантазия.

О чем бы женщины ни говорили, у них постоянно присутствует мысль: война – это прежде всего убийство, а потом – тяжелая работа. А потом – и просто обычная жизнь: пели, влюблялись, накручивали бигуди…

В центре всегда то, как невыносимо и не хочется умирать. А еще невыносимее и более неохота убивать, потому что женщина дает жизнь. Дарит. Долго носит ее в себе, вынянчивает. Я поняла, что женщинам труднее убивать.

* * *

Мужчины… Они неохотно впускают женщин в свой мир, на свою территорию.

Была в одной семье… Воевали муж и жена. Встретились на фронте и там же поженились: «Свадьбу свою отпраздновали в окопе. Перед боем. А белое платье я себе пошила из немецкого парашюта». Он – пулеметчик, она – связная. Мужчина сразу отправил женщину на кухню: «Ты нам что-нибудь приготовь». Уже и чайник вскипел, и бутерброды нарезаны, она присела с нами рядом, муж тут же ее поднял: «А где клубника? Где наш дачный гостинец?». После моей настойчивой просьбы неохотно уступил свое место со словами: «Рассказывай, как я тебя учил. Без слез и женских мелочей: хотелось быть красивой, плакала, когда косу отрезали». Позже она мне шепотом призналась: «Всю ночь со мной штудировал том “Истории Великой Отечественной войны”. Боялся за меня. И сейчас переживает, что не то вспомню. Не так, как надо».

Так было не один раз, не в одном доме.

Да, они много плачут. Кричат. После моего ухода глотают сердечные таблетки. Вызывают «скорую». Но все равно просят: «Ты приходи. Обязательно приходи. Мы так долго молчали. Сорок лет молчали…»

Понимаю, что плач и крик нельзя подвергать обработке, иначе главным будет не плач и не крик, а обработка. Вместо жизни останется литература. Таков материал, температура этого материала. Постоянно зашкаливает. Человек больше всего виден и открывается на войне и еще, может быть, в любви. До самых глубин, до подкожных слоев. Перед лицом смерти все идеи бледнеют, и открывается непостижимая вечность, к которой никто не готов. Мы еще живем в истории, а не в космосе.

Несколько раз я получала отосланный на читку текст с припиской: «О мелочах не надо… Пиши о нашей великой Победе…». А «мелочи» – это то, что для меня главное – теплота и ясность жизни: оставленный чубчик вместо кос, горячие котлы каши и супа, которые некому есть – из ста человек вернулось после боя семь; или то, как не могли ходить после войны на базар и смотреть на красные мясные ряды… Даже на красный ситец… «Ах, моя ты хорошая, уже сорок лет прошло, а в моем доме ты не найдешь ничего красного. Я ненавижу после войны красный цвет!»

* * *

Вслушиваюсь в боль… Боль как доказательство прошедшей жизни. Других доказательств нет, другим доказательствам я не доверяю. Слова не один раз уводили нас от истины.

Думаю о страдании как высшей форме информации, имеющей прямую связь с тайной. С таинством жизни. Вся русская литература об этом. О страдании она писала больше, чем о любви.

И мне об этом рассказывают больше…

* * *

Кто они – русские или советские? Нет, они были советские – и русские, и белорусы, и украинцы, и таджики…

Все-таки был он, советский человек. Таких людей, я думаю, больше никогда не будет, они сами это уже понимают. Даже мы, их дети, другие. Хотели бы быть, как все. Похожими не на своих родителей, а на мир. А что говорить о внуках…

Но я люблю их. Восхищаюсь ими. У них был Сталин и ГУЛаг, но была и Победа. И они это знают.

Получила недавно письмо:

«Моя дочь меня очень любит, я для нее – героиня, если она прочтет вашу книгу, у нее появится сильное разочарование. Грязь, вши, бесконечная кровь – все это правда. Я не отрицаю. Но разве воспоминания об этом способны родить благородные чувства? Подготовить к подвигу…»

Не раз убеждалась:

…наша память – далеко не идеальный инструмент. Она не только произвольна и капризна, она еще на цепи у времени, как собака.

…мы смотрим на прошлое из сегодня, мы не можем смотреть ниоткуда.

…а еще они влюблены в то, что с ними было, потому что это не только война, но и их молодость. Первая любовь.

* * *

Слушаю, когда они говорят… Слушаю, когда они молчат… И слова, и молчание – для меня текст.

– Это – не для печати, для тебя… Те, кто был старше… Они сидели в поезде задумчивые… Печальные. Я помню, как один майор заговорил со мной ночью, когда все спали, о Сталине. Он крепко выпил и осмелел, он признался, что его отец уже десять лет в лагере, без права переписки. Жив он или нет – неизвестно. Этот майор произнес страшные слова: «Я хочу защищать Родину, но я не хочу защищать этого предателя революции – Сталина». Я никогда не слышала таких слов… Я испугалась. К счастью, он утром исчез. Наверное, вышел…

– Скажу тебе по секрету… Я дружила с Оксаной, она была с Украины. Впервые от нее я услышала о страшном голоде на Украине. Голодоморе. Уже лягушку или мышь было не найти – все съели. В их селе умерла половина людей. Умерли все ее меньшие братья и папа с мамой, а она спаслась тем, что ночью воровала на колхозной конюшне конский навоз и ела. Никто не мог его есть, а она ела: «Теплый не лезет в рот, а холодный можно. Лучше замерзший, он сеном пахнет». Я говорила: «Оксана, товарищ Сталин сражается. Он уничтожает вредителей, но их много». – «Нет, – отвечала она, – ты глупая. Мой папа был учитель истории, он мне говорил: “Когда-нибудь товарищ Сталин ответит за свои преступления…”»

Ночью я лежала и думала: а вдруг Оксана – враг? Шпионка? Что делать? Через два дня в бою она погибла. У нее не осталось никого из родных, некому было послать похоронку…

Затрагивают эту тему осторожно и редко. Они до сих пор парализованы не только сталинским гипнозом и страхом, но и прежней своей верой. Не могут ещё разлюбить то, что любили. Мужество на войне и мужество мысли – это два разных мужества. А я думала, что это одно и то же.

* * *

Рукопись давно лежит на столе…

Уже два года я получаю отказы из издательств. Молчат журналы. Приговор всегда одинаков: слишком страшная война. Много ужаса. Натурализма. Нет ведущей и направляющей роли коммунистической партии. Одним словом, не та война… Какая же она – та? С генералами и мудрым генералиссимусом? Без крови и вшей? С героями и подвигами. А я помню с детства: идем с бабушкой вдоль большого поля, она рассказывает: «После войны на этом поле долго ничего не родило. Немцы отступали… И был тут бой, два дня бились… Убитые лежали один возле одного, как снопы. Как шпалы на железнодорожной станции. Немцы и наши. После дождя у них у всех были заплаканные лица. Мы их месяц всей деревней хоронили…».

Как забыть мне про это поле?

Я не просто записываю. Я собираю, выслеживаю человеческий дух там, где страдание творит из маленького человека большого человека. Где человек вырастает. И тогда он для меня – уже не немой и не бесследный пролетариат истории. Отрывается его душа. Так в чем же мой конфликт с властью? Я поняла – большой идее нужен маленький человек, ей не нужен большой. Для нее он лишний и неудобный. Трудоемкий в обработке. А я его ищу. Ищу маленького большого человека. Униженный, растоптанный, оскорбленный – пройдя через сталинские лагеря и предательства, он все-таки победил. Совершил чудо.

Но историю войны подменили историей победы.

Он сам об этом расскажет…

– Когда впервые в истории женщины появились в армии?

– Уже в IV веке до нашей эры в Афинах и Спарте в греческих войсках воевали женщины. Позже они участвовали в походах Александра Македонского.

Русский историк Николай Карамзин писал о наших предках: «Славянки ходили иногда на войну с отцами и супругами, не боясь смерти: так при осаде Константинополя в 626 году греки нашли между убитыми славянами многие женские трупы. Мать, воспитывая детей, готовила их быть воинами».

– А в новое время?

– Впервые – в Англии в 1560–1650 годы стали формировать госпитали, в которых служили женщины-солдаты.

– Что произошло в ХХ веке?

– Начало века… В Первую мировую войну в Англии женщин уже брали в Королевские военно-воздушные силы, был сформирован Королевский вспомогательный корпус и женский легион автотранспорта – в количестве 100 тысяч человек.

В России, Германии, Франции многие женщины тоже стали служить в военных госпиталях и санитарных поездах.

А во время Второй мировой войны мир стал свидетелем женского феномена. Женщины служили во всех родах войск уже во многих странах мира: в английской армии – 225 тысяч, в американской – 450–500 тысяч, в германской – 500 тысяч…

В Советской армии воевало около миллиона женщин. Они овладели всеми военными специальностями, в том числе и самыми «мужскими». Даже возникла языковая проблема: у слов «танкист», «пехотинец», «автоматчик» до того времени не существовало женского рода, потому что эту работу еще никогда не делала женщина. Женские слова родились там, на войне…

Из разговора с историком

Человек больше войны (из дневника книги)

Миллионы убитых задешево

Протоптали тропу в темноте…

Осип Мандельштам

1978–1985 гг

Пишу книгу о войне…

В школе нас учили любить смерть. Мы писали сочинения о том, как хотели бы умереть во имя… Мечтали…

Алесь Адамович стал моим учителем…

Хочу написать историю этой войны. Женскую историю.

После первых встреч…

(отрывки)
Два года не столько встречалась и записывала, сколько думала. Читала. О чем будет моя книга? Ну, еще одна книга о войне... Зачем? Уже были тысячи
войн - маленькие и большие, известные и неизвестные. А написано о них еще больше. Но... Писали мужчины и о мужчинах - это стало понятно сразу. Все, что нам известно о войне, известно с "мужского голоса". Мы все в плену "мужских" представлений и "мужских" ощущений войны. "Мужских" слов. А женщины молчат. Никто же, кроме меня, не расспрашивал мою бабушку. Мою маму.
Молчат даже те, кто был на фронте. Если вдруг начинают говорить, то рассказывают не свою войну, а чужую. Другую. Подстраиваются под мужской
канон. И только дома или когда всплакнут в кругу фронтовых подруг, они вспоминают войну (в своих журналистских поездках не раз слышала), которая
мне совершенно незнакома. Как и в детстве, я потрясена. В их рассказах проглядывает чудовищный оскал таинственного... Когда женщины говорят, у них
нет или почти нет того, о чем мы привыкли читать и слышать: как одни люди героически убивали других и победили. Или проиграли. Какая была техника -
какие генералы. Женские рассказы другие и о другом. У "женской" войны свои краски, свои запахи, свое освещение и свое пространство чувств. Свои слова. Там нет героев и невероятных подвигов, там есть просто люди, которые заняты нечеловеческим человеческим делом. И страдают там не только они (люди!), но и земля, и птицы, и деревья. Все, кто живут вместе с нами на земле. Страдают они без слов, что еще страшнее... Но - почему? - не раз спрашивала я у себя. - Почему, отстояв и заняв
свое место в когда-то абсолютно мужском мире, женщины не отстояли свою историю? Свои слова и свои чувства? Не поверили сами себе. От нас скрыт
целый мир. Их война осталась неизвестной...Хочу написать историю этой войны. Женскую историю.

Написать бы такую книгу о войне, чтобы... самих генералов бы тошнило... Мои друзья-мужчины (в отличие от подруг) ошарашены такой "женской" логикой...
Мужчины... Они неохотно впускают женщин в свой мир, на свою территорию...

На Минском тракторном заводе искала женщину, она служила снайпером. Была знаменитым снайпером. О ней писали не раз во фронтовых газетах. Номер
домашнего телефона мне дали в Москве ее подруги, но старый. Фамилия тоже у меня была записана девичья. Я пошла на завод, где она работала, в отдел
кадров, и услышала от мужчин (директора завода и начальника отдела кадров):
"Разве мужчин не хватает? Зачем вам слушать эти женские истории. Женские фантазии..."
Пришла в одну семью... Воевали муж и жена. Встретились на фронте и там же поженились: "Свадьбу свою отпраздновали в окопе. Перед боем. А белое платье я себе пошила из немецкого парашюта". Он " пулеметчик, она " связная. Мужчина сразу отправил женщину на кухню: "Ты нам чтонибудь приготовь". Уже и чайник вскипел, и бутерброды нарезаны, она присела с нами рядом, муж тут
же ее поднял: "А где клубника? Где наш дачный гостинец?" После моей настойчивой просьбы неохотно уступил свое место со словами: "Рассказывай, как я тебя учил. Без слез и женских мелочей: хотелось быть красивой, плакала, когда косу отрезали". Позже она мне шепотом призналась: "Всю ночь со мной штудировал том "Истории Великой Отечественной войны". Боялся за меня. И сейчас переживает, что не то вспомню. Не так, как надо, расскажу".
Так было не один раз, не в одном доме.
Да, они много плачут. Кричат. После моего ухода глотают сердечные таблетки. Вызывают "Скорую". Но все равно просят: "Ты приходи. Обязательно приходи. Мы так долго молчали. Сорок лет молчали..."

Несколько раз я получала отосланный на
читку текст с припиской: "О мелочах не надо... Пиши о нашей великой
Победе..." А "мелочи" - это то, что для меня главное - теплота и ясность
жизни: оставленный чубчик вместо кос, горячие котлы каши и супа, которые
некому есть- из ста человек вернулось после боя семь; или то, как не могли
ходить после войны на базар и смотреть на красные мясные ряды... Даже на
красный ситец... "Ах, моя ты хорошая, уже сорок лет прошло, а в моем доме ты
не найдешь ничего красного. Я ненавижу после войны красный цвет!"

Уже два года я получаю отказы из издательств. Молчат журналы. В отказах
приговор всегда одинаков - слишком страшная война. Много ужаса. Натурализма.
Нет ведущей и направляющей роли коммунистической партии... Одним словом, не
та война... Какая же она - та? С генералами и мудрым генералиссимусом? Без
крови и вшей? С героями и подвигами. А я помню с детства: идем с бабушкой
вдоль большого поля, она рассказывает: "После войны на этом поле долго
ничего не родило. Немцы отступали... И был тут бой, два дня бились... Убитые
лежали один возле одного, как шпалы на путях. Немцы и наши. После дождя у
них у всех были заплаканные лица. Мы их месяц всей деревней хоронили..."
Как забыть мне про это поле?
Я не просто записываю... Я собираю, выслеживаю человеческий дух там,
где страдание творит из маленького человека большого человека. Для меня он
не немой и бесследный пролетариат истории, а я открыла его душу. Слушаю его
язык. Его текст. Так в чем же мой конфликт с властью? Я поняла - большой
идее нужен маленький человек, ей не нужен он большой. Для нее он лишний и
неудобный. Трудоемкий в обработке. А я его ищу... Ищу маленького большого
человека. Униженный, растоптанный, оскорбленный - пройдя через сталинские
лагеря и предательства, он все-таки победил. Совершил чудо.
Никому не забрать у него эту Победу...

* * * Из того, что вырезала цензура
"Кто-то нас выдал... Немцы узнали, где стоянка партизанского отряда.
Оцепили лес и подходы к нему со всех сторон. Прятались мы в диких чащах, нас
спасали болота, куда каратели не заходили. Трясина. И технику, и людей она
затягивала намертво. По несколько дней, неделями мы стояли по горло в воде.
С нами была радистка, она недавно родила. Ребенок голодный... Просит
грудь... Но мама сама голодная, молока нет, и ребенок плачет. Каратели
рядом... С собаками... Собаки услышат, все погибнем. Вся группа - человек
тридцать... Вам понятно?
Принимаем решение...
Никто не решается передать приказ командира, но мать сама догадывается.
Опускает сверток с ребенком в воду и долго там держит... Ребенок больше не
кричит... Ни звука... А мы не можем поднять глаза. Ни на мать, ни друг на
друга..."
"Под Сталинградом было столько убитых, что лошади их уже не боялись.
Обычно боятся. Лошадь никогда не наступит на мертвого человека. Своих убитых
мы собрали, а немцы валялись всюду. Замерзшие... Ледяные... Я " шофер,
возила ящики с артиллерийскими снарядами, я слышала, как под колесами
трещали их черепа... Кости... И я была счастлива..."

Из разговора с цензором
" Да, нам тяжело далась Победа, но вы должны искать героические
примеры. Их сотни. А вы показываете грязь войны. Нижнее белье. У вас наша
Победа страшная... Чего вы добиваетесь?
" Правды.
" А вы думаете, что правда - это то, что в жизни. То, что на улице. Под
ногами. Для вас она такая низкая. Земная. Нет, правда - это то, о чем мы
мечтаем. Какими мы хотим быть!

Из разговора в поезде
- Значит, ваше мнение: женщине не место на войне?
- Если вспомнить историю, то во все времена русская женщина не только
провожала на битву мужа, брата, сына, горевала и ждала их. Еще княжна
Ярославна поднималась на крепостную стену и лила расплавленную смолу на
головы врагов. Но у нас, у мужчин, было чувство вины, что девчонки воюют, и
оно у меня осталось. Помню, мы отступаем. А это осень, дожди идут сутками,
день и ночь. Возле дороги лежит убитая девушка... У нее длинная коса, и она
вся в грязи...
- Это, конечно... Когда я слышал, что наши медицинские сестры, попав в
окружение, отстреливались, защищая раненых бойцов, потому что раненые
беспомощны, как дети, я это понимал. А теперь такая картина: две женщины
ползут по нейтральной полосе кого-то убивать со "снайперкой". Ну, да... Не
могу отделаться от чувства, что это, конечно, все-таки "охота"... Я сам
стрелял... Так я же мужчина...
- Но они защищали родную землю? Спасали отечество...
- Это, конечно... В разведку с такой, может быть, и пошел, а замуж бы
не взял. Ну, да... Мы привыкли думать о женщине как о матери и невесте.
Прекрасной Даме, наконец. Мне младший брат рассказывал, как вели по нашему
городу пленных немцев, ну и они, мальчишки, палили по колонне из рогаток.
Мать увидела и дала ему затрещину. А шли молокососы, из тех, которых Гитлер
последними подбирал. Брату было семь лет, но он запомнил, как мать наша
смотрела на этих немцев и плакала: "Чтобы ослепли ваши матери, как они вас
таких на войну пустили!" Война - дело мужское. Мужчин, что ли, мало, о
которых можно написать?
- Н-нет... Я - свидетель. Нет! Вспомним катастрофу первых месяцев
войны: авиации нет, она вдоль границы разбита на земле, так и не поднялась в
воздух, связи нет, танки горят, как спичечные коробки, устаревшие танки.
Миллионы солдат и офицеров в плену... Миллионы! Конница Буденного воевала
против танков. Лошади против металла. Через полтора месяца немецкие войска
уже под Москвой... Кольцо блокады вокруг Ленинграда... Профессора
записывались в ополчение. Старые профессора! И девчонки рвались на фронт
добровольно, а трус сам воевать не пойдет. Это были смелые, необыкновенные
девчонки. Есть статистика: потери среди медиков переднего края занимали
второе место после потерь в стрелковых батальонах. В пехоте. Что такое,
например, вытащить раненого с поля боя? Я вам сейчас расскажу...
Мы поднялись в атаку, а нас давай косить из пулемета. И батальона не
стало. Все лежали. Они не были все убиты, много раненых. Немцы бьют, огня не
прекращают. Совсем неожиданно для всех из траншеи выскакивает сначала одна
девчонка, потом вторая, третья... Они стали перевязывать и оттаскивать
раненых, даже немцы на какое-то время онемели от изумления. К часам десяти
вечера все девчонки были тяжело ранены, а каждая спасла максимум два-три
человека. Награждали их скупо, в начале войны наградами не разбрасывались.
Вытащить раненого надо было вместе с его личным оружием. Первый вопрос в
медсанбате: где оружие? В начале войны его не хватало. Винтовку, автомат,
пулемет - это тоже надо было тащить. В сорок первом был издан приказ номер
двести восемьдесят один о представлении к награждению за спасение жизни
солдат: за пятнадцать тяжелораненых, вынесенных с поля боя вместе с личным
оружием - медаль "За боевые заслуги", за спасение двадцати пяти человек -
орден Красной Звезды, за спасение сорока - орден Красного Знамени, за
спасение восьмидесяти - орден Ленина. А я вам описал, что значило спасти в
бою хотя бы одного... Из-под пуль...
- Это, конечно... Я тоже помню... Ну, да... Послали наших разведчиков в
деревню, где стоял немецкий гарнизон. Двое ушло... Следом еще один... Никто
не вернулся. Командир вызывает одну из наших девчонок: "Люся, ты пойдешь".
Одели ее, как пастушку, вывели на дорогу... А что делать? Какой выход?
Мужчину убьют, а женщина может пройти. Это, конечно... Но видеть в руках
женщины винтовку...
- Девчонка вернулась?
- Фамилию забыл... Помню имя - Люся. Она потом погибла...
- А любовь была на войне? - спрашиваю я.
- Среди фронтовых девчонок я встречал много красивых, но мы не видели в
них женщин. Хотя, на мой взгляд, они были чудесные девчонки. Но это были
наши подружки, которые выволакивали нас с поля боя. Спасали, выхаживали.
Меня дважды вытаскивали раненого. Как я мог к ним плохо относиться? Но вы
могли ли бы выйти замуж за брата? Мы называли их сестренками.
- А после войны?
- Кончилась война, они оказались страшно незащищенными. Вот моя жена.
Она - умная женщина, и она к военным девушкам плохо относится. Считает, что
они ехали на войну за женихами, что все крутили там романы. Хотя на самом
деле, у нас же искренний разговор, это чаще всего были честные девчонки.
Чистые. Но после войны... После грязи, после вшей, после смертей... Хотелось
чего-то красивого. Яркого. Красивых женщин... У меня был друг, его на фронте
любила одна прекрасная, как я сейчас понимаю, девушка. Медсестра. Но он на
ней не женился, демобилизовался и нашел себе другую, посмазливее. И он
несчастлив со своей женой. Теперь вспоминает ту, свою военную любовь, она
ему была бы другом. А после фронта он жениться на ней не захотел, потому что
четыре года видел ее только в стоптанных сапогах и мужском ватнике. Мы
старались забыть войну. И девчонок своих тоже забыли...
- Это, конечно... Были все молодые. Хотелось жить...

" ..Как нас встретила Родина? Без рыданий не могу... Сорок лет прошло, а до
сих пор щеки горят. Мужчины молчали, а женщины... Они кричали нам: "Знаем,
чем вы там занимались! Завлекали молодыми п... наших мужиков. Фронтовые б...
Сучки военные..." Оскорбляли по-всякому... Словарь русский богатый...
Провожает меня парень с танцев, мне вдруг плохо-плохо, сердце
затарахтит. Иду-иду и сяду в сугроб. "Что с тобой?" - "Да ничего.
Натанцевалась". А это - мои два ранения... Это - война... А надо учиться
быть нежной. Быть слабой и хрупкой, а ноги в сапогах разносились - сороковой
размер. Непривычно, чтобы кто-то меня обнял. Привыкла сама отвечать за себя.
Ласковых слов ждала, но их не понимала. Они мне, как детские. На фронте
среди мужчин - крепкий русский мат. К нему привыкла. Подруга меня учила, она
в библиотеке работала: "Читай стихи. Есенина читай".
Замуж я вышла скоро. Через год. За нашего инженера на заводе. Я мечтала
о любви. Хотела дом и семью. Чтобы в доме пеленками пахло... Первые пеленки
нюхала-нюхала, не могла нанюхаться. Запахи счастья... Женского... На войне
нет женских запахов, все они - мужские. Война по-мужски пахнет.
Двое детей у меня... Мальчик и девочка. Первый мальчик. Хороший, умный
мальчик. Он институт окончил. Архитектор. А вот девочка... Моя девочка...
Девочка... Она стала ходить в пять лет, первое слово "мама" выговорила в
семь. У нее до сих пор получается не "мама", а "мумо", не "папа", а "пупо".
Она... Мне и сейчас кажется, что это неправда. Ошибка. Она в сумасшедшем
доме... Сорок лет она там. Как ушла на пенсию, хожу к ней каждый день. Мой
грех... Моя девочка...
Уже много лет первого сентября я покупаю ей новый букварь. Мы читаем с
ней букварь целыми днями. Иногда возвращаюсь от нее домой и мне кажется, что
я разучилась читать и писать. Разговаривать. И ничего этого мне не надо.
Зачем это?
Я наказана... За что? Может, за то, что убивала? И так подумаю... В
старости много времени... Думаю и думаю. Утром стою на коленях, смотрю в
окно. И прошу Бога... Обо всех прошу... На мужа обиды не держу, давно его
простила. Родила я дочку... Он посмотрел-посмотрел на нас... Побыл немного и
ушел. Ушел с упреками: "Разве нормальная женщина пойдет на войну? Научится
стрелять? Поэтому ты и ребенка нормального родить не способна". Я за него
молюсь...
А может, он прав? И так подумаю... Это - мой грех...
Я любила Родину больше всего на свете. Я любила... Кому я могу это
сейчас рассказать? Моей девочке... Ей одной... Я вспоминаю войну, а она
думает, что я ей сказки рассказываю. Детские сказки. Страшные детские
сказки..."
Фамилию не пишите. Не надо..."
Клавдия С-ва, снайпер

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

Вас может заинтересовать